— Я написал ей несколько писем, где упомянул о наших развлечениях. Чисто физических, — он подергал себя за усы. — Очень глупо. Но меня порой так переполняли чувства, что я не мог удержаться, чтобы не излить их на бумаге.

— И где же эти письма?

— Думаю, где-то у нее дома.

— Хотите, чтобы я их достала?

— Если это возможно. И еще… фотографии.

— Сколько их было?

— Пять или шесть фотографий. А писем немного больше. Может, десять или двенадцать. Точно не помню. Кому могло прийти в голову, что…

Его голос дрогнул, и он принялся рыться в кармане в поисках носового платка. Рэйчел впервые с начала их разговора поняла, что он чуть не плачет.

— Господи, простите, я такой несдержанный.

— Ничего, Дэнни. Все хорошо.

— Вы, наверное, думаете, что я с ней связался, чтобы от нее что-то получить. Вначале, пожалуй, так и было. Мне нравилось, что у нее много денег, нравились ее подарки. Но потом это перестало иметь значение. Я безумно ее хотел, — у него из глаз вдруг потекли слезы. — А этот сукин сын… Этот ублюдок, ее муж! Господи! Разве можно верить хоть слову этого подонка? Чтоб ему гореть в аду! Будь он трижды проклят!

— Его скоро выпустят, — тихо сообщила Рэйчел.

— Значит, в мире нет справедливости. Потому что он хладнокровный убийца.

— Кажется, вы уверены в том, что говорите, — сказала Рэйчел, но Дэнни не ответил. — Не потому ли, что в ту ночь вы были вместе?

— Боюсь, это не наше дело. Лучше нам в него не влезать.

— Мне кажется, что мы уже это сделали.

— Представьте, что вам пришлось бы давать показания под присягой?

— Я бы солгала, — сухо ответила она.

— Как вы такой стали? — спросил Дэнни, взглянув на Рэйчел.

— Какой?

— Ну… даже не знаю. Не прогнали меня прочь. Я же обыкновенный бармен.

— А я обыкновенная девушка из ювелирного магазина.

— Но теперь вы Гири.

— Это ошибка, которую я собираюсь исправить.

— Значит, вы их не боитесь?

— Просто я не хочу, чтобы имя Марджи марали в грязи. Не могу гарантировать, что достану письма, но сделаю все, что в моих силах.

Он дал ей свой номер телефона, после чего они разошлись. Он сказал, что будет ждать от нее вестей, а если их не последует, значит, она передумала. Учитывая сложившиеся обстоятельства, она была вправе так поступить, и он, со своей стороны, не имел никакого права ее за это осуждать. Однако Рэйчел не только не собиралась менять своего решения, но уже по дороге к дому принялась обдумывать, как бы попасть в квартиру Марджи и Гаррисона в Трамп-Тауэр и отыскать там нужные бумаги, по возможности не привлекая к себе внимания. Это было довольно рискованно, ведь она общалась с человеком, которого полицейские, безусловно, пожелали бы допросить, узнай они о его существовании. Помимо того, что ей могли вменить в вину сокрытие улик, касающихся убийства подруги, ей пришлось бы ответить за незаконное проникновение на место преступления. Но это ее мало заботило, ибо на этот рискованный шаг ее толкало нечто большее, чем просто намерение отыскать любовные письма Дэнни и компрометирующие фотографии.

Рэйчел оказалась перед трудным выбором: Лоретта хотела перетянуть ее на свою сторону, Дэнни нуждался в ее помощи, а Митчелл угрожал и настойчиво требовал не отходить от него ни на шаг. По какой-то непонятной причине от нее существенным образом зависела расстановка сил внутри семьи. Какой приз ждет победителя в этой борьбе между сыновьями и мачехой? Неисчислимое богатство Гири? Что ж, ради этого можно убить, но ведь у всех участников этой истории денег и так больше, чем может нарисовать себе человеческая алчность.

Что-то другое двигало этими людьми, не деньги, и не любовь, и не жажда власти. И Рэйчел решила докопаться до истины. Неизвестность лишала ее ощущения безопасности. Она хотела попасть на место убийства Марджи — и почему этот несчастный жребий пал на ее подругу? — чтобы пролить свет на природу причин этого убийства. Что еще ей оставалось делать? Поскольку логические рассуждения ни к чему не привели, у нее не оставалось другого выхода, кроме как довериться инстинкту, который упорно твердил ей идти на место преступления и искать, где корабль клана Гири дал течь. Другими словами, надо было двигаться в обратном направлении — по следу выпущенной в Марджи пули, к истокам разыгравшейся трагедии, которые таились в темной душе Гаррисона Гири, в его страхах и надеждах, толкнувших его на убийство.

Глава 5

Если вернуться на несколько глав назад, то обнаружится одна оборванная нить в этом повествовании (я отдаю себе отчет в том, что незавершенных линий в моем труде гораздо больше, чем одна, но смею вас заверить, каждая из них будет вплетена в этот роман). Я имею в виду приключения моей сводной сестры. Вы наверняка помните, что мое последнее упоминание о ней было связано с неким ее проступком, который разъярил Цезарию, а саму Мариетту заставил во всю прыть уносить ноги. Если вы запасетесь минутой терпения, то я поведаю вам суть этой истории, ибо, не расскажи я вам о ней сейчас, боюсь, надвигающаяся на семейство Гири буря событий не позволит мне прерваться, чтобы позже уделить внимание этой теме. Короче говоря, вряд ли у меня будет время на отступления и передышки.

Итак, Мариетта. Озаренная мечтательной улыбкой, она появилась в моих покоях через три или четыре дня после моего разговора с Цезарией.

— Опять под кайфом? — спросил я.

— Да так. Съела пару грибов, — ответила она. Она меня раздражала, и я сказал ей об этом, но никакой реакции не последовало. Тогда я сказал, что она постоянно гонится за новыми ощущениями.

— О, кто бы говорил! Можно подумать, ты не пробовал кокаин с «Бенедиктином».

Я признался, что пробовал, но у меня была веская причина: я не мог позволить себе заснуть, пока не закончу ту часть работы. И это нельзя сравнивать с ее ежедневными экспериментами.

— Ты преувеличиваешь, — сказала Мариетта.

В доказательство собственной правоты я перечислил различные виды наркотиков, и оказалось, что она пробовала их все. Она курила опиум и жевала листья коки, она ела болеутоляющие, как конфеты, и запивала их текилой и ромом, ей нравился героин в вишнях в бренди и печенье с гашишем.

— Господи, Мэддокс, до чего ты порой бываешь занудным. Если я играю музыку и музыка оказывается чертовски хорошей, мое состояние меняется. Если я ласкаю себя и доставляю себе наслаждение, мое состояние тоже меняется.

— Но это не одно и то же.

— Почему же?

Прежде чем ответить, я глубоко вздохнул.

— Видишь? Выходит, сказать тебе нечего.

— Погоди, погоди, погоди, — запротестовал я.

— Все равно, — продолжала она, — что бы я ни делала со своей головой, это никого не касается, кроме меня.

— Не касается до тех пор, пока мне не приходится иметь дело с твоей матерью.

— О господи. Так и знала, что этим все кончится.

— Думаю, я заслужил объяснений.

— Она застала меня, когда я рылась в старой одежде, вот и все.

— Старой одежде?

— Ну да… глупо и смешно. Кому она нужна теперь, спустя столько времени? — Несмотря на ее браваду, было совершенно очевидно, что она сделала нечто, из-за чего чувствовала себя виноватой.

— И чья же это была одежда?..

— Его, — ответила она, слегка пожав плечами.

— Галили?

— Нет… его, — она снова пожала плечами, — отца.

— Ты нашла одежду нашего отца?..

— Ныне пребывающего на небесах. Да, именно так.

— И ты ее касалась?

— О, бога ради, Мэддокс, только не начинай все сначала. Это всего лишь одежда. Старые тряпки. Я даже не уверена, что он их когда-нибудь носил. Ты же помнишь, как отец обожал наряжаться.

— Нет, не помню.

— Быть может, он это делал специально для меня, — ухмыльнулась она. — Мы часто с ним сидели в его гардеробной…

— Спасибо, с меня достаточно.

Мне не нравилось, ни какой оборот принимал наш разговор, ни блеск глаз Мариетты, но было слишком поздно. Она уже разошлась и успокаиваться не собиралась.