— У него все в порядке… — ответила она.

Ему потребовалось время, чтобы переориентироваться: о ком это она? Ах, да. Флинн. Вот человек, который никогда не испачкается ни в чем. Флинн мудр. Флинн блестящ.

— Он передает привет, — сказала она.

— Ты говорила, — напомнил он.

Еще одна пауза. Разговор становился все более мучительным с каждым ее новым приходом. Не столько для него, сколько для нее. Казалось, что каждое слово, которое она выдавливает, наносит ей травму.

— Я опять ходила к поверенным.

— А, да.

— Все понемногу двигается. Они сказали, что бумаги будут готовы в следующем месяце.

— Что я делаю, просто подписываю?

— Ну-у-у… они сказали, что нам нужно поговорить о доме и обо всем, что принадлежит нам обоим.

— Это все твое.

— Нет, но это же наше, ведь правда? Я имею в виду, это принадлежит нам обоим. И когда ты выйдешь, тебе нужно будет где-то жить, нужна будет мебель и все остальное.

— Ты хочешь продать дом?

Еще одна жалкая пауза, словно она мялась на грани того, чтобы сказать что-то намного более важное, чем банальность для успокоения.

— Прости, Марти, — сказала она.

— За что?

Она качнула головой, легкое движение. Ее волосы колыхнулись.

— Не знаю, — проговорила она.

— Это не твоя вина. Ты ни в чем не виновата.

— Я не могу не…

Она запнулась и взглянула на него, более живая в своей борьбе — неужели так: борьбе? — чем она была в дюжине их деревянных свиданий в этих душных комнатах. Ее глаза повлажнели, наполняясь слезами.

— Что-то не так?

Она уставилась на него: слезы перелились через край.

— Шар… что-то не так?

— Все кончено, Марти, — сказала она, словно это пронзило ее впервые: кончено, прошло, прощай. Он кивнул: «да».

— Я не хочу… — она остановилась, промолчала, затем продолжила. — Ты не должен винить меня.

— Я не виню тебя. Я никогда не винил тебя. Господи, да ты ведь была здесь все время, разве нет? Все время. Я не могу видеть тебя в этом месте, ты знаешь. Но ты приходила; когда ты была нужна мне, ты всегда приходила.

— Я думала, что все будет хорошо, — сказала она, говоря, словно он не открывал рта. — Я правда так думала. Я думала, что ты вскоре выйдешь, и, может быть, мы… ты понимаешь. У нас все еще есть дом и все остальное. Но в эту последнюю пару лет все просто разрушилось.

Он смотрел на нее, видел, как она мучается, и думал: «Я никогда не смогу забыть этого, потому что я стал причиной ее мучений, и я самое жалкое дерьмо на божьей земле, потому что вижу, что я натворил». Вначале, конечно, были слезы, и ее письма, полные боли и полускрытых обвинений, но это полнейшее отчаяние, которое он разглядел сейчас, было намного сильнее и глубже. Во-первых, это не исходило от двадцатидвухлетней, это шло от взрослой женщины: и это покрывало его страшным позором, когда он думал, что именно он был причиной ее мук, ему было стыдно, потому что это всегда останется с ним.

Она вытерла нос бумажным носовым платком, который она вытащила из пачки.

— Все это бред, — сказала она.

— Да.

— Я просто хочу разобраться в этом.

Она взглянула на часы слишком быстро, чтобы увидеть время, и встала.

— Я, пожалуй, пойду, Марти.

— Свидание?

— Нет… — ответила она, прозрачная ложь, которую она и не делала попыток скрывать, — надо бы сходить, купить чего-нибудь. Всегда меня успокаивает. Ты ведь меня знаешь.

«Нет, — подумал он. — Я не знаю тебя. Если я когда-то знал, в чем я сомневаюсь, то это была другая ты, и, о, Боже, как же мне не хватает ее». Он остановил себя. С ней не надо было расставаться так, он знал это по опыту прошлых встреч. Этот цирк должен закончиться прохладно, на формальной ноте, чтобы он мог вернуться в свою камеру и забыть ее до следующего раза.

— Я хотела, чтобы ты понял, — сказала она. — Но, я не думаю, что хорошо все объяснила. Это просто чудовищный бред.

Она не попрощалась, слезы полились снова. И он был уверен, что после разговора с юристами она боялась, что может сдаться в последний момент — из жалости, любви или отчаяния — и, уходя не оглядываясь, она отгоняла от себя эту возможность.

Расстроенный, он вернулся в камеру. Фивер спал. Он выдрал из журнала изображение вульвы и прилепил его слюной себе на лоб — его любимое развлечение. Оно глазело — третий глаз — над его сомкнутыми веками, таращась и таращась без надежды на сон.

Глава 7

— Штраусс?

В дверном проеме стоял Пристли, всматриваясь внутрь камеры. Позади него на стене каким-то остряком было нацарапано: «Если у тебя встал, стучи в дверь. Эта блядь сама придет». Это была знакомая хохма — он видел такие шутки, или им подобные, на многих стенах камер, — но теперь, глядя на толстое лицо Пристли, объединение идей — врага и женщины — поразило его своей непристойностью.

— Штраусс?

— Да, сэр.

— Мистер Сомервиль хочет тебя видеть. Около трех пятнадцати. Я приду за тобой. Будь готов через десять минут.

— Да, сэр.

Пристли повернулся, чтобы уйти.

— А вы не скажете мне зачем это, сэр?

— А хрен я-то знаю?

* * *

Сомервиль ждал в комнате допросов в три пятнадцать. Дело Марти лежало перед ним на столе. Рядом с ним лежал пухлый конверт без маркировок. Сам Сомервиль стоял перед зарешеченным окном и курил.

— Войдите, — сказал он. Приглашения сесть не последовало, он даже не отвернулся от окна.

Марти закрыл за собой дверь и стал ждать. Сомервиль с шумом выпустил дым сквозь ноздри.

— Ну и что вы думаете, Штраусс? — сказал он.

— Простите, сэр?

— Я сказал: «Что вы думаете, а? Вообразите».

Глава 8

Ночью, перед тем как покинуть Вондсворт, он видел сон. Его ночная жизнь была не слишком богата за все годы его заключения. Влажные сны о Шармейн вскоре прекратились, как и его более экзотические полеты фантазии, словно его подсознание, полное сочувствия к его заключению, пыталось избавить его от мучительных снов о свободе. Иногда он просыпался посреди ночи с головой, увенчанной лаврами, но большинство его снов были столь же бессмысленны и однообразны, как и жизнь наяву. Но это был совершенно иной сон.

Ему снился собор или что-то вроде него, недостроенный, возможно, уже не восстанавливаемый, шедевр из башен и шпилей с парящими опорами, невероятно огромный, чтобы принадлежать физическому миру, не подчиняющийся гравитации, но здесь, в его сне, поражающий своей реальностью. Была ночь, и он шел по направлению к нему, гравий хрустел под его ногами, пахло жимолостью, и изнутри до него доносилось пение. Божественные голоса, хор мальчиков, как он полагал, нарастающие и затихающие без слов. Вокруг него не было видно людей в этой шелковистой тьме, надоедливых туристов, которые могли бы нарушить эту красоту. Лишь он и голоса.

И вдруг чудесным образом он взлетел.

Он был невесом, он принадлежал ветру, и он несся к крутой стене собора с захватывающей дух скоростью. Он летел, казалось, не как птица, а поразительно, как какая-то воздушная рыба. Как дельфин — да, именно так — его руки порой прижимались к бокам, порой рассекали синий воздух, когда он снижался, гладкое, обнаженное создание, освобожденное от неприятной оболочки, кружащееся вокруг шпилей, касающееся смоченных росой каменных стен и смахивающее капли дождя в трубы дымоходов. Если ему когда-нибудь снилось что-либо столь же потрясающее, то он не помнил этого. Его радость была столь велика, что он проснулся.

Распахнув глаза, он вернулся обратно в запертую камеру, где на соседней койке мастурбировал Фивер. Койка ритмично покачивалась, все чаще и чаще и, наконец, Фивер задыхаясь и хрюкая, кончил. Марти попытался отрешиться от реальности и вернуть свой сон. Он снова закрыл глаза с огромным желанием вернуть обратно свое видение, понукая темноту: ну давай, давай же. На один кратчайший момент сон вернулся к нему: только на этот раз это было не счастье, это был ужас, и он падал с огромной высоты в сотню миль, и собор вырастал перед ним, его шпили твердо вонзались в воздух, ожидая его…