То, как все эти беспокойные люди сталкивались друг с другом, размахивая руками в своих попытках перебить собеседника и опровергнуть его предыдущие замечания, поражало Марти своей абсурдностью. В конце концов, они никогда не видели всех миллионов, которые потеряли и приобрели, или тех людей, чьи жизни они так жестоко преобразовывали. Это все было абстрактно — просто цифры в их головах.
На третий день, когда первые шаги были предприняты и все молились об избавлении, которое никак не наступало, Марти столкнулся с Биллом Тоем, который был вовлечен в жаркий спор с Двоскиным. К его удивлению Той при виде проходящего мимо Марти подозвал его, резко оборвав беседу. Двоскин, нахмурившись, поспешил прочь, оставив Тоя и Марти одних.
— Ну незнакомец — сказал Той, — Как поживаешь?
— Я о'кей, — сказал Марти. Той, казалось, не спал долгое время. — А вы?
— Я как-нибудь продержусь.
— Какие мысли по поводу происходящего?
Той скривился.
— Да никаких, — сказал он. — Я никогда не был человеком денег. Ненавижу эту породу. Ласки.
— Все говорят, что это катастрофа.
— О да, — спокойно сказал тот. — Я думаю, что похоже на то.
Лицо Марти вытянулось. Он ожидал нескольких слов уверения и подбадривания. Той заметил его неподдельность его разочарования.
— Ничего ужасного не произойдет, — сказал он, — пока мы трезво смотрим на вещи. Ты по-прежнему будешь на работе, если ты об этом беспокоишься.
— Я уже все мозги свернул.
— Не стоит. — Той положил руку на плечо Марти. — Если будет что-нибудь плохое, я скажу тебе.
— Я знаю. Я просто нервничаю.
— А кто нет? — Той еще крепче сжал плечо Марти. — Что скажешь, если мы на пару отправимся в город, когда худшее будет позади?
— Хотелось бы.
— Был когда-нибудь в казино «Академия»?
— Денег никогда не было.
— Я тебе дам. Продуем часть состояния Уайтхеда, а?
— Звучит неплохо.
Озабоченность все еще оставалась на лице Марти.
— Слушай, — сказал Той, — это не твоя драка. Ты понимаешь меня? Что бы ни случилось отныне и дальше, это не твоя вина. Мы сделали несколько ошибок на своем пути и теперь мы должны за это заплатить.
— Ошибок?
— Иногда люди не прощают, Марти.
— Все это… — Марти обвел рукой большой круг, — потому что люди не прощают?
— Дарю тебе это. Это самая лучшая причина в мире.
Марти поразило, что Той стал аутсайдером, что он больше не был основной фигурой в окружении старика, как раньше.
— Ты знаешь, кто виноват? — спросил Марти.
— Что знают боксеры? — сказал Той с безошибочные оттенком иронии в голосе, и Марти вдруг совершенно точно понял, что этот человек знает все.
Дни паники растянулись на неделю без малейшего признака на окончание. Лица советников изменились, но строгие костюмы и строгие речи оставались прежними. Несмотря на появление новых людей, Уайтхед становился все более небрежным к организации своей безопасности. От Марти все меньше и меньше требовалось присутствовать рядом со стариком — кризис, казалось, вытеснил все мысли об убийстве из головы Папы.
Этот период был не без сюрпризов. В первое воскресенье Куртсингер отозвал Марти в сторону и предпринял сложный соблазняющий разговор, который начался с бокса, потом плавно перешел на физические удовольствия между мужчинами и завершился прямым предложением наличных: «Всего лишь полчаса, ничего сложного». Марти почуял, к чему клонит Куртсингер еще до того, как тот объяснился, и успел подготовить подходящий вежливый отказ. Они расстались вполне дружелюбно. Если не учитывать подобные вещи, это было бессодержательное время. Распорядок в доме был нарушен и было невозможно его возобновить. Единственным способом сохранить рассудок для Марти было держаться как можно дальше от дома. Он очень много бегал в эту неделю, часто гоняя себя круг за кругом по периметру усадьбы до полного изнеможения, и возвращался обратно в свою комнату, пробираясь сквозь толпу хорошо одетых пижонов, которые заполняли каждый коридор. Наверху, за дверью, которую он запирал (не для того, чтобы держать себя внутри, а чтобы держать их всех снаружи), он мог принять душ и спать в течение долгих часов, наслаждаясь отсутствием снов.
У Кэрис не было такой свободы. С той ночи, когда собаки обнаружили Мамуляна, ей пришла в голову шальная идея поиграть в шпиона. Почему — она не знала. Ее никогда особенно не интересовала жизнь в Убежище. Действительно, она активно избегала встреч с Лютером, Куртсингером и со всеми остальными из когорты ее отца. Сейчас, однако, что-то странное, навалившись на нее, заставляло ее шевелиться: идти в библиотеку, или в кухню, или в сад и просто смотреть. Она не испытывала удовольствия от подобных занятий. Многое из того, что она слышала, Кэрис не понимала остальное считала пустой болтовней финансовых базарных торговок. Несмотря на это, она могла просиживать часами, пока ее жадный аппетит не был удовлетворен, и она не уходила, возможно, чтобы послушать другие разговоры. Некоторые из говорящих знали кто она, остальным же она предлагала простейшие объяснения. После того, как ее неоспоримые права были установлены, вопросов о ее присутствии ни у кого не возникало.
Она также сходила повидать Лилиан и собак в этой бездушной постройке за домом. Не то, чтобы она любила животных, она просто испытывала побуждение увидеть их, просто ради того, чтобы увидеть, посмотреть на замки и клетки, на щенков, играющих вокруг своей матери. Мысленно она уяснила расположение питомника относительно ограды и дома, обойдя его, на тот случай, если ей понадобится отыскать его в темноте. Зачем она это делала — она и сама не знала.
В своих путешествиях она была осторожна, чтобы не увидеть Мартина, или Тоя, или, еще хуже, отца. Это было ее игрой, хотя ее конечная цель оставалась для нее загадкой. Может быть, она составляла карту местности, и поэтому ходила из одного конца дома в другой, проверяя и перепроверяя его географию, измеряя длину его коридоров, запоминая расположение комнат относительно друг друга. Какая бы ни была причина, это дурацкое занятие отвечало какому-то невыраженному требованию внутри нее, и когда это было сделано, это требование провозгласило о своем удовлетворении и оставило ее на время в покое. К концу недели она знала дом, как никогда до этого: она побывала в каждой комнате, за исключением комнаты отца, которая была запретной даже для нее. Она изучила все входы и выходы, лестницы и пролеты с тщательностью вора.
Странные ночи; странные дни. «Не безумие ли это», — начинала задумываться она?
На второе воскресенье — одиннадцатый день кризиса — Марти был вызван в библиотеку. Уайтхед был там и выглядел, возможно, каким-то усталым, но уж никак не сломленным этим ненормальным давлением, под которым он находился. Он был одет для прогулки: на нем было отделанное мехом пальто, в котором он был в первый день во время того символического визита в питомник.
— Я не выходил из дома несколько дней, Марти, — провозгласил он, — и чувствую, пора проветриться. Я думаю, нам надо прогуляться, вам и мне.
— Я захвачу куртку.
— Да. И пистолет.
Они вышли с заднего входа, избегая вновь прибывших делегаций, которые все еще заполняли лестницы и холл, ожидая аудиенции в святая святых.
Был теплый день, 17 апреля. Тени от легких облаков пробегали по газонам беспорядочными группами.
— Пойдем в лес, — сказал старик, идя впереди. Марти шел на почтительном расстоянии в паре ярдов позади, догадываясь, что Уайтхед вышел, чтобы проветрить голову, а не говорить.
В лесу кипела жизнь. Новые побеги прорывались сквозь покров прошлогодних опавших листьев, бесшабашные птицы носились между деревьями, с каждой ветки доносились ухаживающие голоса. Так они шли несколько минут в произвольном направлении, поскольку Уайтхед почти не поднимал глаз от своих ботинок. Вдали от дома и дисциплины, груз забот давивший на него был более заметен. С опущенной головой он устало тащился между деревьями, безразличный к пению птиц и ударам ветвей.