Он отправился в Сохо, где несколько минут искал букмекерскую контору. Когда он входил в прокуренное помещение, его слегка грызло чувство вины, но он послал его куда подальше. Он в конце концов просто выполнял указания.

Скачки были в Ньюмаркете, Кэмптон-парке и Донкастере — каждое название пробуждало горько-сладкие воспоминания, — и он свободно сделал ставки везде. Вскоре его старый энтузиазм затмил последние остатки сомнений. Эта игра была как жизнь, только вкус ее был намного сильнее. Она, с ее обещанными выигрышами и такими легкими проигрышами, еще более драматизировала то чувство, которое возникало у него, когда, будучи ребенком, он представлял себе какова жизнь взрослых. Теперь он уже вырос из скучного мира и попал в тайный, загадочно-возбуждающий мир взрослых мужчин, где каждое слово хранило в себе риск надежду, каждый вздох — победу над сложнейшими препятствиями.

Поначалу деньги стали утекать от него — он не делал больших ставок, но частые проигрыши начинали понемногу уменьшать его запасы. Затем, примерно в течение трех четвертей часа, ситуация изменилась к лучшему: одна за другой лошади, на которых он ставил просто наобум, странным образом оказывались первыми даже в самых неблагоприятных обстоятельствах. За один заезд он с лихвой вернул все, что потерял в двух предыдущих. Увлеченность переросла в эйфорию. Это было то самое чувство, которое он с таким трудом пытался объяснить Уайтхеду, — чувство управления судьбой.

Наконец победы стали раздражать его. Даже не пытаясь пересчитать деньги, он убрал выигрыш в карман и вышел наружу. Деньги торчали толстым клином во внутреннем кармане пиджака, вызывая зуд, — они хотели быть быстрее потраченными. Инстинктивно он пробрался через толпу к Оксфорд-стрит, выбрал дорогой магазин, купил меховую шубу для Шармейн за девятьсот фунтов и поймал такси, чтобы отвезти ее к ней. Это было длинное путешествие — подневольные работники начинали свое бегство с работы и дороги были переполнены. Но ничто не могло испортить ему настроения.

Он вылез из такси на углу улицы, потому что ему хотелось пройти по всей ее длине. Все сильно изменилось с тех пор, когда он был здесь в последний раз два с половиной месяца назад. Ранняя весна теперь превратилась в раннее лето. Сейчас, почти в шесть часов вечера, тепло дня уже почти не исчезало — приближалось время, когда оно будет постоянным. Не только время года, думал он, становилось более зрелым — он мужал вместе с ним.

Он чувствовал себя настоящим. Господи, наконец-то. Наконец он мог снова управлять миром, влиять на него, формировать его.

Шармейн, открывшая дверь, выглядела взволнованной. Она разволновалась еще больше, когда Марти вошел внутрь, поцеловал ее и сунул ей в руки коробку с шубой.

— Вот. Я принес тебе кое-что.

Она нахмурилась:

— Что это, Марти?

— Посмотри. Это тебе.

— Нет, — сказала она. — Я не могу.

Входная дверь была все еще открыта. Она подталкивала его обратно к ней или, по крайней мере, пыталась. Но он не мог уйти. Под этим смущением, написанным у нее на лице, было еще что-то: злость, даже, может быть, паника. Она прижала к нему неоткрытую коробку.

— Пожалуйста, уходи.

— Это сюрприз, — сказал он, определенно не желая уходить.

— Мне не нужно никаких сюрпризов. Уходи. Позвони мне завтра.

Он не взял протягиваемую ему коробку и она упала между ними, открывшись при падении. Роскошный мех шубы замерцал, она не смогла удержаться, чтобы не наклониться и поднять ее.

— О, Марти… — прошептала она.

Глядя на ее сверкающие волосы, он вдруг заметил, как наверху лестницы появился еще кто-то.

— В чем дело?

Марти поднял глаза. Наверху стоял Флинн, одетый только в трусы и носки. Он был небрит. Несколько секунд он молчал, оценивая ситуацию. Затем улыбка — его панацея — поползла по его лицу.

— Марти, — воскликнул он, — что за шум?

Марти смотрел на Шармейн, уставившуюся в пол. В руках она держала шубу, которая казалась мертвым животным.

— Вот оно что, — протянул Марти.

Флинн спустился на несколько ступенек. Глаза его были налиты кровью.

— Это совсем не то, что ты думаешь. Совсем нет, — сказал он, остановившись на полпути и выжидая, куда бросится Марти.

— Это как раз то, что ты думаешь, Марти, — тихо сказала Шармейн. — Мне очень жаль, что ты узнал это именно так, но ты никогда не звонил. Я просила тебя звонить, прежде чем ты придешь.

— И давно? — прошептал Марти.

— Два года, чуть больше — чуть меньше.

Марти взглянул на Флинна. Они забавлялись вдвоем с этой черной девчонкой — кажется, Урсула? — только несколько недель назад, и когда молочко было выпито, Флинн смылся. Он вернулся сюда, к Шармейн. «Интересно, — подумал Марти, — помылся ли он, прежде чем присоединился к Шармейн в их двуспальной кровати? Скорее всего нет».

— Почему он? — услышал он свой голос. — Почему же он, ради Бога? Ты что, не могла найти ничего получше?

Флинн не сказал ничего в свою защиту.

— Я полагаю, тебе нужно идти, Марти, — сказала Шармейн, тщетно пытаясь уложить шубу обратно в коробку.

— Он ведь такое дерьмо, — сказал Марти. — Разве ты не видишь, что он за дерьмо?

— Он был здесь, — горько ответила она. — А тебя не было.

— Да он же сраный сутенер, Господи ты Боже мой!

— Да, — ответила она, поднимаясь наконец и оставляя коробку лежать на полу; глаза ее горели от желания выплеснуть ему всю правду. — Да, это так. А почему, как ты думаешь, я спала с ним?

— Нет, Шар…

— Тяжелые времена, Марти. Не на что жить, кроме свежего воздуха и любовных писем.

Она стала шлюхой — этот говнюк сделал ее шлюхой. Наверху на лестнице Флинн стал бледнеть.

— Спокойно, Марти, — сказал он. — Я не делал ничего такого, черт возьми, чего бы она не хотела.

Марти двинулся к лестнице.

— Разве не так, — обратился Флинн к Шармейн. — Скажи ему, женщина! Разве я заставлял тебя делать что-нибудь, чего бы ты не хотела?

— Не надо, — сказала Шармейн, но Марти уже стал подниматься вверх по лестнице. Флинн выдержал на месте только два шага, затем попятился назад.

— Эй, ну ладно… — поднял он ладони вверх, пытаясь защититься.

— Ты сделал мою жену шлюхой?

— Разве?

— Ты, сука, сделал мою жену шлюхой?

Флинн повернулся и побежал вверх по лестнице. Марти ринулся за ним по ступенькам.

— Ублюдок!

Трюк с бегством сработал: Флинн был в безопасности за дверью, закрытой стулом, прежде чем Марти добрался до верхней ступеньки. Все, что ему оставалось, это бесцельно колотить в дверь, требуя у Флинна, чтобы тот впустил его. Но этой маленькой заминки оказалась вполне достаточно, чтобы он излил свою злость. К тому времени, как Шармейн поднялась наверх, он уже оставил все попытки взломать дверь и стоял, прислонившись спиной к стене, смотря на нее испепеляющим взглядом. Она молчала — у нее не было ни способа, ни желания преодолеть разрыв между ними.

— С ним, — это было все, что он смог произнести, — из всех только с ним.

— Он был очень добр ко мне, — ответила она. У нее не было намерения защищаться — Марти был чужим здесь. Ей не требовалось извиняться перед ним.

— Этого бы не случилось, если бы я не сел.

— В этом только твоя вина, Марти. Ты проиграл нас обоих. Я никогда не говорила тебе этого… — Он видел, что она дрожит от ярости, а не от сожаления. — Ты проиграл все, что у нас было. Все, черт тебя возьми! И проиграл нас.

— Но мы не мертвы.

— Мне тридцать два. И я чувствую себя вдвое старше.

— Он утомил тебя.

— Какой же ты глупец, — бесцветным голосом сказала она; ее холодность совсем обессилила его. — Ты никогда не видел, насколько все хрупко, ты просто жил своей жизнью, которая тебе нравилась. Глупой и эгоистичной.

Марти прикусил губу, глядя на нее, пока она говорила ему все это. Ему хотелось ударить ее, но это не сделало бы ее менее правой — только избитой и правой. Тряхнув головой, он прошел мимо нее и прогрохотал вниз по лестнице.